|
|
Рассказ С.А. Зиновеева о своём 196 полёте. Рекордный полёт на аэростате СССР ВР-79 был совершён 25 октября 1950 экипажем в составе пилота 1-го класса Зиновеева Сергея Андреевича, научного наблюдателя, кандидата географических наук Гайгерова Семена Семеновича и бортрадиста Кирпичева Матвея Марковича. Аэростатат стартовал 25 октября в 10:41 и преземлился 28 октября в 22:10, пробыв в воздухе свыше трех суток - 83 часа 29 минут - и пройдя расстояние свыше 3.100 км.
"ЕСТЬ В ПОЛЁТЕ!"
На остановке нас было только двое. В этот ранний час ходили лишь дежурные автобусы. Паренек в рабочей спецовке внимательно смотрел на меня. В конце концов, не выдержав, спросил:
- Зачем вам унты? Еще тепло.
Я ответил ему, что на высоте всегда стоят зимние холода.
- А вы на каких летаете - на »Ту» или на истребителе?
- На воздушных шарах.
Паренек покачал головой:
- Что вы! На шарах уже не летают.
Я попытался было уверить его, что я действительно пилот аэростата, но вскоре подошел автобус, который увез меня в Долгопрудную. Не знаю, убедил ли я паренька ...
Должно быть, нет.
Я представил себе то время, когда сам был таким же пареньком. Знали ли мы что-нибудь о воздушных шарах? Да мои сверстники прямо-таки бредили ими... В 20-е и 30-е годы воздухоплавание достигло - в буквальном и переносном смысле - удивительных высот. На газетных полосах мелькало имя Нобиле, достигшего Северного полюса на дирижабле; Пикара, который поднимался на стратостате в сконструированной им герметической гондоле; это было время, когда готовились к достижению высотных рекордов легендарные «Осоавиахим» И «Комсомол».
Тогда авиация нащупывала разные пути, по которым должно было пойти ее развитие. Испытывались, совершенствовались дирижабли, азростаты, самолеты... Естественно, у нас в школе воздухоплавания разгорались жаркие споры о будущем авиации. Каждый из пилотов был уверен, что именно тому аппарату, на котором он летает, принадлежит будущее. Например, генерал Нобиле, читавший у нас лекции, считал, что последнее слово в покорении воздушных пространств остается за дирижаблем.
Но однажды преподаватель школы, один из первых воздухоплавателей в России, Боpис Никитич Воробьев, подводя итоги очередного спора, очень правильно сказал, что нельзя односторонне оценивать возможности авиации, впадать в крайность. Все летательные аппараты должны дополнять друг друга, работать на одну цель - завоевание воздущного пространства ... Мне запомнились эти слава.
Однако прошли годы, и аэростат забыли. Воздушный шар стал таким же анахронизмом, как, скажем, паровоз Черепановых или конный омнибус... Только ничтожно малая кучка поклонников воздухоплавания сумела отстоять право аэростата на жизнь.
В тот день, когда я встретился с пареньком, ничего не знавшим о воздушных шарах, мы готовились к очередному полету на аэростате.
На летном поле ярко горели прожекторы, скрестившие свои лучи на hаспластанной серебристой оболочке. Мы не замечали рассвета, сумерки просто растворялись в низких тучах, понемногу светлели тени. Оболочка, похожая на гигантский гриб, распухала на глазах, сглаживая свои морщины. То и дело стартер покрикивал:
- На поясных, плавно сдавай!
Рабочие понемногу отпускали поясные веревки, которые крепятся к кольцам, опоясывающим шар, и оболочка приподнималась. Рядом снаряжалась для полета гондола - корзина, сплетенная из упругих и легких ивовых прутьев. Ее загружали научной аппаратурой, радиостациями с большим запасом сухих батарей, пилотажными приборами, прорезиненными баллонами с питьевой водой, продуктами. Возле лежали двадцатикилограммовые мешочки с песком - балласт.
Вместе со мной готовились к полету метеоролог Семен Семенович Гайгеров и бортрадист Матвей Маркович Кирпичев. Я знал Гайгерова как человека исключительной храбрости и выдержки. Преданность своей науке в нем сочеталась со страстью к «перемене мест», так хорошо знакомой каждому путешественнику. Он побывал почти во всех уголках Союза, зимовал в Арктике и на далекой земле Антарктиде.
Кирпичев, как всегда, был спокоен и немногословен. На его лице не отражалось и тени волнения. Сидя на корточках, Матвей настраивал свою рацию на волну центральной радиостанции, которая должна была следить за нами на протяжении всего полета. Не так давно на аэростатах не было радио, и это серьезно затрудняло розыски экипажа после посадки. Теперь же нам не грозила опасность на некоторое время исчезнуть без вести.
У каждого из нас с этим полетом бwло. связано много надежд. Гайгеров хотел провести исследования атмосферы. Кирпичев - проверить надежность связи в длительном полете. А все вместе мы надеялись установить мировой рекорд дальности и продолжительности полета на аэростате.
Я получил метеосводку и принялся вычислять: в какое время мы пролетим над хорошо видимыми с воздуха ориентирами. Ко мне подошел Порфирий Полосухин, известный воздухоплаватель, когда-то бывший моим первым инструктором. Он выступал на этот раз в роли спортивного комиссара Центрального аэроклуба СССР.
- Что, дед, приуныл? - спросил он. (Друзья зовут меня дедом за то, что я люблю поворчать на молодежь.)
- На юг понесет, - говорю, - еще угодишь к туркам в гости.
Полосухин поглядел на небо и хмуро добавил:
- И тучки нeвыcoко, можешь попасть в снежный заряд.
Заканчивался октябрь. Северный ветер гнал лиловые тучи. Надо бы отложить вылет, но слишком много труда было затрачено на его подготовку. Летим!
Я посмотрел на ГаЙгерова. Семен не обращал на погоду никакого внимания. Он суетился у приборов, удобнее устраивая их на стропах. Подозреваю, что Гайгеров тогда был даже рад этой хмари. Ведь для его исследований прямо-таки необходимы были и тучи, и грозы, и вьюги - все, что нам, пилотам, не доставляло особой радости...
Наконец оболочка на,полнилась газом, и теперь ее удерживали только веревки. Громадный шар трепетал от ветра. Пора! Мы простились с друзьями И поднялись в гондолу. Я уравновесил аэростат. Люди, стоявшие вокруг корзины, отпустили ее, но шар, вздрогнув, чуть-чуть оторвался от земли и остановился. Это значит, подъемная сила сравнялась с весом гондолы. Стоит мне бросить на землю небольшой совок песка, и шар начнет подниматься.
Все готово, но мы почему-то медлим. Это как бы русский обычай - посидеть перед прощанием. Томительно проходят минуты. Наконец стартер произносит последнюю команду:
- Дай свободу! В полете!
Неестественно глухим от волнения голосом отвечаю:
- Есть в полете! Взлет десять сорок одна!..
В ОБЛАКАХ
- Семен! сказал я Гайгерову. - Заказал бы ты у своей метеорологии западный ветер.
- С удовольствием, но, как назло, на всех высотах ветер с севера. Циклон... - ответил он.
Шар плыл на одной высоте. Я уселся на горку балластных мешков, привалился спиной к корзине - почему бы и не подремать?
Вот уже тридцать лет я летаю на воздушных шарах - достаточный срок для того, чтобы приобрести выдержку, способность сохранять спокойствие в любой обстановке. Сколько раз за эти годы я поднимался на аэростате - сто, двести, тысячу?
Только первый, самый первый полет помнится ярко, точно он произошел вчера. Тогда, как и сейчас, было пасмурно и холодно... Я с трепетом поднимаюсь в гондолу. Какие у нее тонкие стропы: рванет ветер - и оборвутся! Падают наземь веревки, гондола отрывается от земли, ее несет куда-то в сторону. Я откидываюсь к противоположной стенке: на меня крепко давит неведомая сила. Внезапно стихает ветер и кругом разливается тишина, настоящая вечерняя тишина, будто мир остановился и остался в нем я один...
Гляжу вниз. Куда-то в сторону плывут коробки незнакомых домов, багровые от заката речки и зеленые кружева полей. Я не нахожу места старта. Инструктор указывает в ту сторону, где виднеется неузнаваемо крохотный прямоугольник летного поля и здание с полосатым полотняным флюгером.
Только теперь я понимаю, что ветер не утих. Просто мы летим вместе с ним, как пушинка одуванчика. На тонкий бортик корзины можно положить лист бумаги, и он будет лежать не шелохнувшись. Шар как бы висит в пространстве, а земля разворачивается гигантской картой, открывая' все новые и новые дали.
Тогда меня поразила эта особенность свободно несущегося аэростата. Об этом говорил и Жюль Верн в романе «Пять недель на воздушном шаре»: «Воздушный шар всегда неподвижен по отношению к окружающему его воздуху. Ведь движется не самый шар, а вся масса воздуха. Попробуйте зажечь в корзине свечу, и вы увидите, что пламя ее не будет даже колебаться».
Удивительно верно подмечено. В воздухе проносились бурт, кружили вихри, но это для тех, кто оставался на земле. Мы же не ощущали ни малейшего дуновения. Бури для нас были неощутимыми, как и сам воздух.
В первом полете я по-настоящему осознал, какие большие возмоности открывает аэростат для науки. Прав был Дмитрий Иванович Менделеев, который, предвидя большую будущность воздушных шаров в исследованиях атмосферы, говорил: «Придет время, когда аэростат сделается таким же постоянным орудием метеоролога, каким ныне стал барометр». Кстати, Менделеев сам однажды поднялся на аэростате выше облаков, чтобы увидеть солнечное затмение.
Ни на одном другом летательноаппарате, кроме парящего в воздухе аэростата, нельзя детально изучать явления так называемой турбулентности воздушных масс. Кто летал на самолете, тот знаком со следствием этой самой турбулентности - болтанкоЙ. Мощные воздушные потоки то бросают машину вверх, то прижимают к земле. В истории авиации было немало катастроф из-за болтанки. В 1943 году, к примеру, американский бом: бардировщик «Боинг-25», летевши и над Альпами, был брошен с высоты 5 тысяч метров и разбился в горах. Чудом спасшийся летчик рассказал, что, подлетая к Альпам, он вдруг почувствовал, как самолет резко потянуло вниз, будто его засасывал огромный насос. Пилот дал моторам полный газ, но поздно - перед фонарем выросла черная громада горы, заросшая лесом, машина крылом, как бритвой, срезала первые верхушки и рухнула, перевернувшись, набок...
Воздух находится в непрерывном движении, перемешивается. В зависимости от рельефа земли, климата, времени года потоки воздуха растекаются по своим невидимым руслам.
Когда-то направление и скорость морских течений изучали с помощью бутылок. В бутылке оставалась записка, где указывались дата, корабль, обратный адрес. Бутылки плавали по океанам, некоторые из них моряки вылавливали, и ученым таким образом удавалось проследить за направлением течений. Свободный аэростат, как и бутылка путешественница, двигаясь вместе с воздушным потоком, помогает изучать течения над огромными земными просторами.
Конечно, это нелегкая задача для пилотов и ученых. Она требует многих исследований, потому что на разных высотах потоки меняют и направление и скорость ...
МЫ ГОТОВИМСЯ ВСТРЕТИТЬ НОЧЬ
Несмотря на полдень, вокруг нас разливался серый полумрак. Гайгеров неутомимо следил за работой самопишущих приборов, отсчитывал данные о температуре, давлении и влажности воздуха, брал пробы содержания пыли в атмосфере. Он приготовил приборы для измерения потоков солнечной радиации, как падающих сверху, так и отраженных от земли. Его интересовало много вопросов: под действием каких причин и как изменяются свойства воздушных масс, проносящихся высоко над земной поверхностью, каким образом меняется температура, которая в конечном счете определяет направление и скорость воздушных потоков? Некоторым измерениям мешали облачность и мокрый снег.
Облака прижимали нас к земле. В разрывах туч мы вдруг увидели Москву-реку и Киевский вокзал.
- Cepeжa, уж не хочешь ли ты сесть куда-нибудь на крышу? - встревожился ГаЙгеров.
Я сбросил еще несколько килограммов песка. Крупные хлопья мокрого снега ослепляли нас. Они не опускались на землю, а кружились, как и мы, подхваченные ветром.
Мы чувствовали себя запертыми в облачной пустоте. Ничто не напоминало о движении. Я крикнул. Голос показался чужим и далеким. Отзвук тут же стих, запутался в густых облаках.
К вечеру облачность несколько рассеял ась, и нам открылась белая от снега панорама города. Это была Тула. Значит, аэростат движется со скоростью 23 километра в час и, к сожалению, по-прежнему на юг...
Я подсчитал, сколько израсходовал балласта, и ужаснулся - тридцать два мешка из восьмидесяти семи! И это в первые восемь часов полета - на двести километров пути...
Мы поужинали, не проронив ни слова. Настроение было неважное. Кирпичев передал радиосводку и стал устраиваться на ночлег так энергично, что Гайгеров язвительно заметил:
- Матвей Маркович, надеюсь, вы не собираетесь вытряхнуть нас из этого ковчега?
Медленно угасал день, как угасает лампа, выпив весь керосин. Верхние облака быстро темнели, а нижние загорались багровым пожаром.
Где-то светит солнце, где-то тепло... Мы зябко кутались в намокшие куртки.
ЗАВТРАК НА ВЫСОТЕ 3 000 МЕТРОВ
При полете ночью газ в оболочке охлаждается, и шар стремится опуститься. Я не мешаю ему снижаться, чтобы не расходовать лишнего балласта, знаю - внизу его подхватит восходящий поток и снова поднимет.
Так и есть. Стрелка вариометра вдруг показала резкий набор высоты. Невидимый могучий поток понес нас ввысь. Кирпичев и Гайгеров очнулись от сонного забытья.
- Не беспокойтесь, друзья, сказал я, - аэростату надоело болтаться рядом с грешной землей.
- Страви газ! Разорвет! - с нарочитым ужасом крикнул Гайгеров, покосившись на Кирпичева.
- Правда?! - наивно спросил Матвей.
- Был такой случай. Оболочка лопнула, как пузырь...
- Когда?- перебил Кирпичев.
- Что когда?
- Когда, говорю, бросите меня разыгрывать?
Мы рассмеялись. Настроение, как и стрелка вариометра, стало подниматься. За ночь мы не израсходовали ни грамма балласта, и это обстоятельство вернуло утраченные было надежды.
И только в этот момент мы вдруг вспомнили, что еще не притрагивались к еде... Светало. Пора было и позавтра·кать. Мы раскрыли консервные банки, разлили из термосов чай с кагором и устроили настоящий пир.
- А расскажи-ка, Сережа, как ты клюквой питался, - проговорил Гайгеров, энергично двигая челюстями. - Теперь-то уверен, что пища поднимает тонус?
- Всяко бывало, - ответил я уклончиво.
- Да ты расскажи, - не унимался Семен. - Матвей у нас аэронавт начинающий, ему это на пользу пойдет.
Что и говорить, злополучное дело приключилось со мной однажды. И все из-за собственного легкомыслия.
Однажды вечером мы поднялись на аэростате и летели всю ночь. На рассвете сбросили последний песок. Надо было садиться. Но где? Кругом, до самого горизонта, расстилались леса. Решили идти на гайдропе. Гайдроп - это такой толстый канат, один конец которого, свешиваясь с аэростата, волочится по земле и позволяет облегченному шару лететь на малой высоте.
Но напрасно мы надеялись пройти на гайдропе до какого-нибудь поселения. Канат зацепился за сук могучего дерева. Аэростат оказался на крепком якоре. Теперь ветер делал с нами все, что хотел. Он швырял шар к соснам, рвал вверх, отчего трещали стропы. Гондола, как шлюпка в шторм, металась над землей, норовя вытряхнуть нас на острые пики вершин.
На сотни километров вокруг расстилалась тайга. Ружья мы не взяли, продуктов столько же, сколько берут иные на легкий завтрак, и в карманах всего 4 спички.
Спрыгнув на землю, я понял, что мы опустились на болото, запорошенное снегом.
С трудом вытаскивая из снега ноги, мы бродили по тайге. Так мы шли несколько дней и ночей.
Наконец увидели следы. Они привели нас к стогам сена, от которых начинался санный путь к ближайшей деревне...
Я рассказал сейчас эту историю. Но она не произвела на радиста ожидаемого Семеном впечатления. Наоборот, у Кирпичева подозрительно засверкали глаза, словно он жаждал какого-нибудь подобного приключения и в нашем полете. Но я знал, что обязан сделать все, чтобы разочаровать Кирпичева.
"ОНИ НЕ СПЫШАТ НАС!"
Когда первые лучи солнца скользнули по полям и рекам, лесам и пригоркам, земля вдруг засветилась как-то изнутри.
Солнце быстро нагрело оболочку шара. Аэростат потянуло вверх. Я хотел было стравить немного газа, как вдруг заметил, что земля стала разворачиваться и уплывать из-под ног на запад. Гайгеров от радости чуть не выпал из гондолы. Нас несло на юго-восток, в сторону при волжской низменности, затянутой туманом.
Мы гадали: если туман опустится на землю - будет солнечно, а если поднимется, то появятся облака и затруднят ,нам ориентировку. Через некоторое время туман все-таки поднялся вверх и за'крыл от нас землю.
- Запрашивай, Матвей, пеленг, - сказал я Кирпичеву.
Кирпичев включил рацию и вскоре получил ответ. Нас запеленговали, сообщив, что аэростат находится близ Сталинграда.
Потом облака словно растаяли. Потянулись солончаки с плешинами блестящих оранжевых песков. Ни одной живой души, ни одного домика. Показалась железная дорога Астрахань - Эльтон, по которой уныло ползла крохотная цепочка поезда. Высчитав по карте пройденный путь, я определил скорость. Она достигала скорости самолета По-2 - 108 километров в час.
Но тут же я обнаружил, что нас несет прямо к Каспию!
Еще никто из нааших воздухоплавателей не пересекал море. Если шар вдруг начнет падать над морем - мы погибли. Что делать? Продолжать полет или садиться? Если садиться, надо немедленно травить газ. Жизнь двух друзей зависит от моего решения.
- Слушай, Семен, - говорю я Гайгерову. - Минут через тридцать нас унесет в Каспий. Если мы плюхнемся в ледяную воду, то из нашей корзины рыбы совьют неплохой теремок.
- А почему мы должны плюхнуться? - спрашивает Семен. - Скорость у нас порядочная. А балласта сколько?
- Тридцать два куля, - отвечаю я, кивая на маленькую горку мешочков с песком, и чувствую, что в этот момент готов рискнуть. Я оборачиваюсь к Матвею: - Давай телеграмму в Москву, а то ребята волнуются.
Кирпичев надел наушники и застучал ключом. Мы знали, что там, дома, друзья аэронавты сейчас склонились над приемником, болея за наш полет.
Под нами уже синело море.
Вдруг радист хмуро поглядел на меня и тихо, почти шепотом, проговорил:
- Они не слышат нас...
Матвей все время давал позывные, но не получал ответа.
Море штормило. Мы видели пенящиеся волны, слышали тяжелый, похожий на громовые раскаты гул. Жутко и тревожно было на душе.
В детстве я читал трагический рассказ о гибели двух итальянских воздухоплавателей. Они рискнули перелететь через Средиземное море в Египет. Их шар попал в струю воздушных потоков, особенно сильных над морем. Воздух над морскими течениями, нагреваясь или охлаждаясь, приходит в бурное движение; возникают вихри и смерчи.
Аэронавты боролись с воздушными потоками, то сбрасывая грузы, то стравливая газ. Но стропы не выдержали больших перегрузок. Гондола оторвалась от шара и камнем понеслась к морю...
Однако над Каспием наш аэростат вел себя сравнительно спокойно. Как ни странно, помогал шторм. Ветер перемешивал воздух, и вертикальных потоков, опасных сейчас для нас, не возникало.
- Видите корабль? - воскликнул Гайгеров и показал вниз.
Мы свесили головы. Судно шло полным ходом, и от его форштевня в обе стороны разбегались волны, похожие на усы. Вид этого танкера подействовал на нас успокоительно. Значит, не одни мы здесь.
Часа через три на горизонте появилась фиолетовая полоска земли.
Она становилась все шире и шире. Наконец мы увидели песчаный берег. Краски менялись на глазах. Из фиолетовой полоски берег стал перекрашиваться в лиловый цвет, потом в зеленоватый и, наконец, в ярко-оранжевый, как мандариновая корочка. Пустыня!
Мы летели очень высоко над землей. На большой высоте происходят прямо-таки чудеса. Солнце так обжигает лицо, что через час-два оно становится коричневым, будто месяц отдыхал в Крыму. В то же время термометр показывает сорок-шестьдесят градусов ниже нуля. Если снять перчатку, то с одной стороны ладонь будет обжигать солнце, с другой - колючий мороз. Однажды в разгаре лета я по неопытнасти обморозил уши, отправившись на испытание аэростата без шлема. Думал, что в воздухе продержусь недолго. Аэростат поднялся высоко над облаками, а когда я стал снижаться, то вдруг увидел внизу желтые всплески молний. Лететь в грозу на аэростате все равно, что ходить с зажженным факелом вокруг порохавой бочки. Я решил переждать грозу и летал при сорокаградусном морозе несколько часов. Конечно, уши у меня распухли. А ведь дело-то было в июле...
Не только мороз чувствительно влияет на высоте на организм воздухоплавателя, но и кислородный голод. В 1862 году английский метеоролог Глейшер и его спутник Коксвель достигли огромной по тем временам высоты - 8 830 метров. Но этот полет едва не погубил отважный экипаж. Задыхаясь в разреженной атмосфере, Глейшер потерял сознание. А Коксвель, который обморозил руки, дополз до клапанной веревки, ухватился за нее зубами и выпустил из шара водород. В 1875 году воздухоплаватели Си-вель и Кроче Спинелли погибли от недостатка кислорода на высоте 8600 метров; их спутник Тиссандье спустился еле живым, в глубоком обмороке. Погиб в 1927 году и американец Грей, который стремился установить рекорд высоты.
Как же оградить экипаж от кислородного голодания? Над этой проблемой долго работал Огюст Пикар, которого мы знаем сейчас как изобретателя батискафа. В 20-х годах он увлекался воздухоплаванием. Пикар сконструировал алюминиевую гондолу с герметически закрывающимися люками. В гондоле специальные аппараты очищали воздух от углекислоты и добавляли кислород, поддерживая нормальное давление, как на подводных лодках.
В мае 1931 года он вместе со своим ассистентом Кипфером достиг в этой гондоле 16 тысяч метров. На такую высоту человек поднялся впервые в мире. Освежитель воздуха работал вполне исправно, и аэронавты не испытывали сначала никаких неудобств. Но сделанная из алюминия гондола стала сильно нагреваться лучами солнца. Снаружи гондолы термометр показывал минус 60 градусов, а внутри гондолы - 41 градус тепла. Пикар решил снижаться. Но тут он обнаружил, что клапан, стравливающий газ, не работает. Взлететь на огромную высоту оказалось гораздо легче, чем спуститься с нее. Пришлось дожидаться вечера. Пикар надеялся, что водород в оболочке охладится и аэростат начнет опускаться сам.
Весь день Пикара и Килфера донимала жажда. Воды не было, и они слизывали изморозь со стенок гондолы.
С заходом солнца начался спуск. К счастью для аэронавтов, ветер унес их не в море, а в сторону Тирольских Альп. Упав чуть ли не на вершину горного хребта, гондола метров пятьдесят протащиллась по твердому снегу и, наконец, остановилась. Так гондола спасла жизнь своему изобретателю, и в дальнейшем подобная конструкция помогала воздухоплавателям достигать больших высот.
Советские воздухоплаватели Г. Прокофьев, К. Годунов и Э. Бирнбаум в герметической гондоле стратостата СССР-1 установили мировой рекорд, поднявшись на высоту 19 километров. А в 1934 году легендарный экипаж стратостата Осоавиахим-1 - П. Федосеенко, А. Васенко, И. Усыскин - достиг 22 километров.
...У нас на аэростате вместо гондолы была ивовая корзина. Мы не поднимались выше 6 тысяч метров и старались как можно реже пользоваться кислородной маской, чтобы сберечь кислород.
Под нами тянулась выжженная пустыня с барханами. Едва заметная сизая дымка, прикрывающая раскаленные пески, не раз рисовала путешественникам заманчивые картины, означающие конец мучительного пути - тенистые оазисы, селения. И мы тоже увидели вдали дым костров, овец, аул, пастухов-казахов, отары овец. Кажется, даже слышно было позвякиванье колокольчиков на шеях верблюдов. Но через несколько минут аул вдруг исчез. Это был мираж.
Тут Кирпичеву наконец-то удалось восстановить связь с Москвой. Нам сообщили направление воздушных масс по высотам, скорость ветра на нашем маршруте. Эти предположительные данные, составленные по наблюдениям десятков метеостанций страны. Гайгеров сравнивал со своими измерениями, регистрировал ошибки и отклонения. А я, маневрируя, выбирал для полета самые выгодные условия.
Так мы пролетели над безжизненными плато Усть-Урт, потом, уже в темноте, над Aмy-ДарьеЙ...
ГОРЯЩИЕ КАНАЛЫ
Взошла луна, похожая начищенное серебряное серебряное блюдо. Кирпичев, бросив взгляд на землю, вдруг сильно потянул меня рукав:
- Смотри!
Я даже вздрогнул от странного видения. Где-то далеко-далеко вспыхивал синеватый огонек; с большой скоростью он летел по земле, оставляя блестящий, как у ракетных снарядов, след. Но почему нет тогда грохота, почему тишина? Стрелы, пронизывающие тьму ночи, иногда скрещивались, переламывались, будто встречаясь с какой-то преградой, внезапно исчезали и возникали снова.
Глянув на наши изумленные лица, Гайгеров рассмеялся:
- Это же луна пускает зайчики. Там, внизу, оросительные каналы!
И правда, каких только картин не увидишь с высоты при полете ночью! Вода в прямых искусственных каналах отражала лунный свет под определенным углом. Когда аэростат попадал в этот угол отражения, стрелы, казалось, вспыхивали, мчались в черноте ночи и исчезали. Ведь аэростат двигался над землей, постоянно меняя свое положение.
Потом каналы потухли: мы прошли Аму-Дарьинскую долину и очутились где-то в районе кызыл-кумских песков. Ветер нес аэростат так быстро, что здесь мы нагнали двигающийся на восток «холодный фронт». Так у синоптиков именуется зона, где охлажденный воздух подкатывается под теплый в виде вала, и оттого возникают сильные вертикальные потоки - теплый воздух устремляется вверх, создавая мощные нагроможденя облаков.
Здесь мы еще раз оценили преимущества аэростата для исследования погоды. Аэростат шел в caмой зоне фронта, и его приборы фиксировали все перемены температуры воздуха, движение воздушных потоков. До нас еще никто не проводил таких непосредственных исследований «холодного фронта». Мы наблюдали, какие облака создает «фронт», какие выпадают осадки. Аэростат то опускало вниз, и мы оказывались в ста метрах от земли, то уносило вверх, к шестикилометровой высоте.
Я хотел уравновесить шар, сбросив балласт, но Гайгеров остановил меня.
- Давай оставим аэростат без управления, - сказал он.
Скрепя сердце я согласился с ним. И мы очутились как бы между молотом и наковальней. Мы ощущали тяжелые удары воздушных потоков. Когда шар поднимался вверх, газ в оболочке охлаждался и аэростат стремительно падал. Холодный воздух за время падения успевал нагреться, и наш шар, столкнувшись с охлажденным от земли слоем, подскакивал, снова набирая высоту.
Это был первый в мире высотный ночной полет на воздушном шаре, и мы переносили ero очень тяжело. Особенно Матвей Кирпичев. Представьте,что значит для новичка стремительное падение шара на несколько сот метров, когда, кажется, отрываются все внутренности, и вслед за этим - неожиданный взлет туда, где воздух сильно разрежен. Страдакия Матвея можно было бы облегчить если бы дать ему кислородную маску. Но мы знали: утром солнце поднимет аэростат еще выше - и экономили кислород.
Несколько часов изматывал нас такой полет. Матвей не проронил ни слова. Его лицо при свете тусклой лампочки казалось зеленым. Наконец Гайгеров не выдержал и сказал мне тихо:
- Спускайся! Не видишь, что ли, он умрет, но слова не скажет.
Я с сожалением дернул за клапанную веревку... Для нас каждый литр газа означал дополнительное время полета и лишние километры.
Аэростат снизился на три с лишним тысячи метров и очутился в густых облаках. Одежду сразу сковал слой наледи, а лицо покрылось холодными каплями. Вода замерзала на коже и колола тысячами игл.
- Слушай, Семен, - повернулся я к ГаЙгерову. - Мы идем недалеко от границы, как бы сориентироваться поточнеЙ.
- Боюсь, это невозможно, - проговорил он, - облачность почти до самой земли...
Мы оба поглядели на Кирпичева. Матвей понимал, что от его рации теперь зависит все. По пеленгам нескольких станций мы определили, что наход~ся над Джамбулской областью и медленно движемся на восток вдоль границы.
Наледь и снег упрямо тянули шар вниз. Мне приходилось все время сбрасывать балласт - последниэ мешочки песка. Потом в ход пошли израсходованные электрические батареи, баллон из-под кислорода, а еще через несколько часов - баллоны с замерзшей водой.
ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ
Наступил рассвет - отвратительный серый рассвет. Земля и небо, лишенные ярких красок, походили на слабо проявленную фотографию. Пески и пески, редкие холмики, занесенные снегом. Мы согласились бы перенести бурю, ливень, грозу, мороз, только не эту гнетущую серость.
- Если так будет продолжаться и дальше, я стану неврастеником, - невесело проговорил ГаЙгеров.
Он, как и мы, сильно устал. Глаза покраснел и от бессонницы и холода, осунулось и потемнело лицо. Отдыхал он меньше нас: наверное, час в сутки. Только Гайгеров, в котором удивительно сочетаяись выносливость спортсмена с подвижничеством ученого, мог выдерживать такую нагрузку. Он мужественно держался у своих приборов, висевших на стропах, как виноградные гроздья.
В полдень мы пересекли реку Или, которая течет с гор Тянь-Шаня и впадает в озеро Балхаш. Балласта уже не было, и мы решили садиться. Но все невольно медлили. Час... Еще час. Лишнее время - это peкорд. Наступил вечер. Всё летим! Ночью думаю: «Нельзя злоупотреблять счастьем. Сажусь!..»
Посадка на аэростате, пожалуй, гораздо сложней, чем на самолете. Особенно ночью, когда не видно земли и высотомер не дает точных показаниЙ. Можно вскрыть разрывное отверстие, которое служит для быстрого выпуска газа, на опасной высоте и разбиться.
- Как же в темноте ты определяешь высоту? - спросил Кирпичев.
У деда есть испытанный способ, - рассмеялся Гайгеров. - Снимай парашют!
Все парашюты я привязал на конец шестиметровой веревки и выбросил этот груз на борт, потихоньку стравливая газ. Как толыко я почувствовал, что узел коснулся земли, изо всей силы дернул вожжу разрывного отверстия.
Гондола ударилась о землю, подпрыгнула, тряхнув нас, как необузданный конь, еще раз коснулась земли и, наконец, поползла вслед за падающей оболочкой. Только теперь мы услыхали вой ветра. Он свистел в ушах и швырял в лицо тучи мелких песчинок.
Мы вылезли из гондолы и почувствовали, как шатается земля. С большим трудом уложили оболочку, чтобы ее не унесло ветром, и упали на землю. Мы уснули, не успев даже как следует развернуть спальные мешки.
- Дай же поспать, негодный ты человек!
- Сеня, - шептал я ему зловеще, - если ты не проснешься, тебя сожрут овцы.
Семен рывком поднялся и удивленно спросил, кивнув на овец:
- Что за маскарад!
Овцы отпрянули, но мало-помалу любопытство одолевало страх. Теснясь, они снова стали приближаться. Пастуха не было. Как мы узнали позднее, тот принял нас за мертвых, бросил отару и побежал в аул. Колхозники рассказали нам, что спустились мы несколько восточнее озера Балхаш. Они помогли нам довезти до железнодорожной станции приборы и оболочку аэростата.
Так закончился наш полет. Он длился 84 часа. За это время аэростат прошел более 4 тысяч километров. Так был установлен мировой рекорд дальности и продолжительности полета.
☆ ☆ ☆
Аэростаты когда-то дали толчок к овладению воздушным океаном.
Но есть ли у воздухоплавания будущее? Может быть, этот вопрос возникнет у читателя. Мне кажется, аэростату уготовлена долгая жизнь.
Пикар, полемизируя с противниками воздухоплавания, писал: «Некоторые говорят: «Свободный аэростат - игрушка ветров, какой цели он служит? Его место в сарае». Мы, воздухоплаватели, высоко ценим свободный аэростат. Кто обвинил бы швейную машину за то, что она не способна молоть кофе? Кто обвинил бы кофейную мельницу за то, что она не может шить? Всякая вещь, выполняющая свое назначение, хороша сама по себе».
Воздухоплавание оказывает большую помощь не только науке. Это и спорт смелых, отважных.
Когда-то аэростат поднимался на недосягаемые для самолетов высоты. Парашютисты, например, первые прыжки из стратосферы совершали с воздушного шара. Так, в августе 1945 года с того же аэростата СССР ВР-79, на котором мы летели в предгорья Тянь-Шаня, Наби Аминтаев совершил затяжной прыжок с высоты 10400 метров. Он пролетел без парашюта около 10 тысяч метров и, пробив несколько ярусов облаков, раскрыл парашют вблизи земли.
Реактивные самолеты со временем побили высотные рекорды аэростатов. Но вот появился полиэтилен, и воздушные шары снова взяли реванш. Легкая, эластичная и чрезвычайно прочная оболочка, способная выдерживать большие перегрузки от расширяющегося с высотой газа, позволила воздухоплавателям достигнуть высоты в 36 километров!
Аэростат летит только до тех пор, пока в гондоле есть балласт, а в оболочке газ. Можно ли каким-либо способом усовершенствовать этот летательный аппарат? Можно. Помните, доктор Фергюссон из романа «Пять недель на воздушном шаре» говорил, что балласт может заменить легкий и мощный мотор? Сейчас такие моторы есть на любом поршневом самолете. Если установить авиационный мотор с винтом, благодаря которому можно подниматься и опускаться, аэростату совсем не потребуется ни балласта, ни дополнительных запасов газа. Думается, что в ближайшие годы новый аппарат - геликостат - будет построен. Он откроет дорогу к новым мирным исследованиям и новым мировым рекордам.
Сергей Андреевич Зиновьев
|